«Циркуль» — наблюдение художницы Лизы Коноваловой.
Декабрь 2014

Поздней осенью я отправился в лес по делу: нарвать мешок сухого папоротника. По ночам уже были заморозки, опавшую хвою покрывал иней. Утреннее солнце светило низким, янтарным светом. Лес был застывший: ни птиц, ни насекомых, ни ветра, ни одного движения.

Поперёк чуть намеченной тропинки лежала бурая, лохматая, с зимней уже шерстью старая кошка. Она глядела слабо и раздражённо; я подумал, она пришла сюда из соседней деревни, чтобы умереть. На обратном пути её уже не было.

Кошкин призрак тишину леса не нарушил ни капли.

Потом появились два смутных тёмных пятна. Они мелькали где-то сбоку, в высоких старых соснах, как огромные бражники. Их полет издавал что-то, но не звук, а немое уханье.

Это были два больших дятла, совершенно черные, с красным гребешком. Они парой летали по чистому ноябрьскому лесу, спиралью обвивались вокруг дубов; они были спокойными и единственными существами в этой пустой заросли.

Для чего они опутывали невидимой сетью тихие дубы и сосны? Почему так настойчиво смотрели друг в друга большими желтыми глазами?

Если в таком же, осеннем лесу будет ветер, в нем будут и звуки. Большие и слабые деревья начнут неровно раскачиваться и скрипеть. Или одно из них опустится на перекрестье другого, и скрипеть станут оба. Заботливая перекличка. Хотели бы они сделаться буреломом и, наконец, лежать все вместе?

Степные травы так и делают осенью: сухие — ложатся, укрывают друг друга, переплетаются, замирают.

В Патагонии растут камыши и облепиха, и часто бывает очень сильный ветер. Я к воде, и путь мне преградила паутинка. Она соединяла вместе два сухих стебля тростника, которые грубо и безудержно толкал в разные стороны ветер. Паутинка металась вместе с ними, без всякого видимого труда оставляя их связанными.

На берегу между огромными гранитными камнями сделал сеть паук. Он сцепил тяжелые куски вещества нежными нитями и гордился собой. Паук хотел, чтобы и дальше происходили сцепления — терпеливо ждал в своей расщелине.

Осенью в высоком, твердом бурьяне можно встретить клочки то ли пуха, то ли паутины. Никогда непонятно, чьё это — растений или животных. Семена или коконы. Возникли они здесь, или их принес воздух.

Тонкие нити движутся по заросли, слепляют ее элементы то здесь, то там, рассыпаются и переносятся куда-то ещё.

А иногда в самых разных местах можно найти пену или комок слизи.

По зарослям пробегает слабая дрожь.

Вспыхивает, мерцает, пульсирует волнами сеть мельчайших, ничтожных касаний различных существ.

Травинка цепляется усиком за другую травинку. Сосны призывно клонятся друг к другу. Лист отрывается и опускается к другим листам. Сверху, с далеких ветвей падают на лицо скромные капельки влаги, исчезающие за миг до касания кожи. В спутанном клубке мелких цветков возится пчела, а большой и яркий цветок, сияющий в высокой траве и кустарнике, нарочито царапает взгляд.

Слабая дрожь происходит тихо и незаметно, торопясь как можно скорее раствориться в заросли, внутри которой она зародилась.

Есть существа, которые помогают дрожанию произойти. Они намечают каналы и тропинки, по которым искрой промелькнет слабая дрожь.

Таковы змеи, гусеницы, слизняки — и прочие, имеющие длинные извилистые тела, передвигающиеся подобно волне. Иногда они оставляют зримый след своей работы — линии на песке, полоску слизи, нитку паутинки.

Разрезая стебель тростника, я потревожил гнездышко нескольких десятков мельчайших червячков. Они высыпались из своего убежища, дрожа своими тельцами. Я представлял себе их жизнь там, вместе, в темноте, в изгибе.

Дрожи, как молнии, нужен заранее прочерченный путь. Её слабости нужна помощь.

Мы сидели около воды и смотрели на игру сухой ветви. Она забавно плясала на волнах, выгибаясь круглой спиной то вниз, то вверх.

В другой раз ветер принес желтый осиновый листок и бросил в тихую воду обмелевшего залива. Водную поверхность покрывала мельчайшая, тонкая, изощренная рябь. Вместе с рябью листок двигался вверх и вниз, и как-то по дуге, и крутился на месте.

Действие волн воды или ветра подталкивает самые разные кусочки заросли проявить своё умение дрожать. Способность эта, кажется, свойственна почти всем из них, даже самым незатейливым. Некий врожденный орган готов откликнуться своей дрожью на слабейший толчок извне.

Из-за волнения по твердой и чистой заросли может проскользнуть слабая дрожь. Меняется ткань заросли: появляются пустые уголки и извилинки, сквозь которые существа могут заметить друг друга.

Если весь лес заполнен желто-фиолетовыми одеялами цветущего марьянника, а внутри них густо ворчат пчёлы, шмели и журчалки, легко решить, что нет ничего прочнее их сияющей связи.

Совсем другое дело, если в тёмный день расцвел для чего-то поздний белый цветок, и внутри него замер тонкий, холодный комарик.

Слабая дрожь может казаться вовсе не слабой, тихой и редкой, а, напротив: прочной, звонкой и всеобщей. От этого заблуждения избавиться легко — достаточно сравнить размеры зарослей и их вес, их силу и молчание, их неукротимое течение и неподвижность, их ясные границы и внутреннюю чистоту — сравнить с мельчайшими вздрагиваниями цветка и пчелы, упавшей хвоинки, подавшей голос птицы — чтобы уяснить:
дрожь слаба, тиха и редка.

В одном древнем еловом лесу, тёмном и болотистом, живут большие черные муравьи и прячутся круглые мрачные птички.

Птички умеют внезапно вылетать прямо из-под ног, терпеливо поджидая в густом высоком папоротнике. Плотное биение их коротких непрозрачных крылышек — вспышка молниеносной дрожи.

Муравьи занимают весь прочий лес.

Они переходят ручьи по упавшим бревнам, прокладывают понятные дороги от одного большущего муравейника к другому, они ходят по елям, грибам, мху: ни один кусочек леса не остался снаружи их черных ног.

Желают ли муравьи укрепить весь лес — целиком — дрожащим шуршанием? Надеются ли они, что их дрожь станет сильной и постоянной? Для этого ли они строят свои муравьиные кучи, в которых сами распоряжаются любой иголочкой, любым шажком? Сами себе волна и дрожь?

Проходит два месяца, и муравьи исчезли; муравейники прислонились к елям, большие, влажные, тёплые, неподвижные.

На берегу ручейка сидит лягушка.

Ручеек быстрый, мелкий и прозрачный, на дне — галька и солнечные блики; наверху — солнечные блики, рябь и бегающие водомерки. Ворох дрожащих искорок!

Лягушка сидит во мху, у корней дерева. У неё всё неподвижно: и дерево, и мох, и сама она — ни одного колыхания. Только горлышко дрожит, часто-часто — так лягушка дышит.

Она тоже, как муравьи, хочет хранить дрожь и носить её в себе как можно дольше? Она боится шевельнуться, чтобы слабое биение не погасло?

Должно быть, ее напугал мох.

Тем, кто тоже боится мха, поможет мудрое детское правило: если в лесу скрипит дерево, нужно вежливо ответить «Привет».

Гнездо червей, лист на водной зыби, плещущиеся на ветру ласточки, зовущий издалека цветок.

Слабая дрожь зачинается там, где прошла волна. Связывает на мгновение накренившихся друг к другу ждущих существ и рассыпается, когда заросль распрямляется и встает на место.

Лучший видимый пример пути слабой дрожи: ползущая гусеница.

Я думаю вот над чем: почему слабая дрожь — в любом своём обличии — столь мягко и прямо притягивает к себе взгляд и душу человеческого существа?

Иногда верят, что самые слабые пятнышки, копя бесчисленные отрезки времени, могут однажды обернуться непреодолимой силой.

Значит, одним летним вечером черные лесные муравьи завершат свой шуршащий труд и сожгут заросль вспышкой ослепительной дрожи.

Письма в газету

Домашнее задание

Нужно найти что-нибудь дрожащее. И попытаться сделать так, чтобы дрожь продолжалась как можно дольше.

Нарисуйте схему угасания дрожи. Пришлите в Лесную газету.