Лесная газета № 8

23 декабря: я снова на западе чтобы найти сердце.

Небо черное и низкое. Дождь, нужно прятаться в руинах, чтобы его переждать. Из арки виден внутренний, низинный лес. Под провисающими круглыми тучами стволы осин светятся зеленым и серым.

Всю середину острова залило водой. В ней отразилось небо, она тоже чёрная. Мелкая рябь и тихие капли осторожно трогают неподвижные чистые деревья.

Из воды поднимаются кочки со мхом, тёмно-фиолетовыми осиновыми листьями, лёгшим на зимовку папоротником. Мне хочется думать о тритонах, которые спят в кочках. Они лежат мягкими дугами: оранжевые брюшки, крохотные пальчики.

Кончился дождь. Изнутри осинника слышно и видно шторм: просторный урчащий гул и стальной желтый свет. Я никак не решусь выйти к нему.

Волны оставили знак: далеко-далеко от берега лежит упругая полоса мягких губчатых стеблей куги. Дальше пляжа, дальше ольхи, дальше дюн. Волны хвалятся: сюда мы доставали ночью. Мы прошли половину острова. Вот это был шторм!

Что еще натворили волны?

Принесли в болотца за дюнами мягкий чистый песок. В одних местах он лежит осторожными языками, а в других почти засыпал молодые деревца.

Отломили половину дюны. Это было сложно, потому что дюна насквозь проросла шиповником. Волны забрали и шиповник.

Вынули наружу (ещё больше, чем раньше) корни самых передних деревьев. Уронили ольху, и ещё одну, и ещё, и иву, а следующую уволокли целиком.

Вырвали из мелкого песка множество губчатых пучков корней и набросали их на низкие ветви. Если по полосе камыша видно, как далеко зашли волны, то по этим корням видно, насколько высоко они поднимались. И получается, что ночью острова здесь уже не было: только вода и деревья. Теперь, утром, можно пройти по узкой линии между водой снаружи и внутри.

Во впадинах на прибрежной гряде остались лужицы. По детскому правилу я сажусь рядом и смотрю в воду, ищу что-нибудь.

Если ночью острова не было, а сейчас?

Там, где пляж уже не под водой, песок стал очень твёрдый, идти легко. Идти очень трудно, потому что ветер, который приходит с другого берега, слишком сильный. К нему нельзя повернуть лицо, он и так давит на всё тело, а сильнее всего на уши. От этого потом долго будет болеть голова. Глаза наполнятся серым дымом.

(Можно спрятаться за ольхой, и там, всего в пяти шагах, ветра совсем не будет, хотя ольшаник совсем не густой, особенно сейчас, зимой, и стоит повыше пляжа.)

На мокром ровном песке, который под тучами и волнами стал серым, хотя обычно он жёлтый или розовый, большие сиреневые, фиолетовые пятна. У них сложные очертания с выростами и впадинами, дырками, полосками, окружностями. Из некоторых песочных пятен равномерной порослью выходят ярко-желтые палочки-корни.

Здесь, в сердце, ошеломительная дрожь. Хочется определить её ветром и волнами, хочется думать: это сделали они, это из-за них, это потому что волны и ветер.

С этой привычкой даже не нужно бороться. Упавшая ольха смотрит открыто и вызывающе: разве из-за волн это со мной случилось?

Рыжие клубки корней, развешанные по сухим веткам, жужжат: какой ещё шторм?

Перед этой зимой, летом, внутри острова завелись гусеницы. Их было несметно много, они съедали целые деревья, устраивали на них свои общие коконы, собирались в них десятками десятков, вместе извивались под полупрозрачной тканью.

Что вызвало этих гусениц? Как они случились? Кто был их ветром, если их коконы стали чьими-то волнами?

Из-за них на несколько недель середина острова оказалась для меня закрыта.

Сердце, не нужно думать об ударах, биении, плотности, цельности, работе.

Иначе: оно спокойно, как ночное пасмурное небо. В нём огоньки светлых глаз, открытых во все стороны, смотрящих друг на друга с изумлением и напором. Они открылись только что, с каждым движением ветра они открываются совершенно новые, открылись только что, их изумление всегда свежее и неутомимое.

В луже я нашел мизид. Они стояли невидимой, искристой стайкой в ледяной воде. Сквозь их прозрачный строй были видны листья на дне, мертвая пухлая белая личинка жука, мертвый розовый мягкий червь. От самих мизид было видно черные глаза, россыпь жадных черных шариков; если стайка пугалась, то становилось видно и её движение — тени и вспышки.

Дюжину я забрал с собой. Так я узнал, что, наевшись, мизиды любят сгибать тельца дугой. Их ножки-нити делятся надвое, как ветви, одной ветвью они плавают, другой ходят.

Их веселит свет, кружение и холод, они внимательно глядят сквозь воду и стекло. Снаружи сердца они перестают быть стаей и обращаются в бестолковую россыпь.

Вынужден, вынужден спросить.

Сегодня и завтра, и весной, это одно и то же сердце? — Временами.

Есть ли другие подобные, похожие, сами по себе или связанные сердца? — Нет.

Весной снег исчезает сперва на пляже, затем тает лёд на волнах и только после, очень не сразу, оттаивает низкая середина острова.

Песок на солнечном, открывшемся пляже оказывается не таким, как его оставили зимние шторма. Он больше не твёрдый и ровный — он яркий и очень жадный до игр. В нём становятся крохотные плоскогорья и поймы рек, ряды и вспышки, соцветия и бутоны, лица, много лиц и тел. В эти очень быстрые дни песочный пляж знает совершенно все очертания мира и торопится их перепробовать; шипит, мучительно желая. Скоро он всё забудет: придут волны.

Вместе с песком начинаются птицы. Те, что внутри острова и те, что снаружи. Первые сидят в осинах и не показываются даже в ольхе. Другие прилетели на воду, им не нужна суша.

Отдельно есть птица, которая на острове весь год, она большая, но невидимая, мягко летает с дерева на дерево, говорит задумчивое, немного удивленное и печальное «круу-круу-круу». Какой бы не был весёлый солнечный шум вокруг, это «круу-круу» случается как черный взрыв, закрывающий яркое небо немым пухом.

Морские птицы все разных видов, но собираются в одном месте, в одну сложную стаю. Мизиды участвуют в сердце глазами, морские птицы — ветвистым облаком своих голосов.

В облаке ни один крик не звучит сам по себе, он только ответ на крики прозвучавшие и зачинающиеся. Ответ нечаянный и лёгкий, соскальзывающий с льдины в тяжёлую воду.

Сначала мне казалось, что дело в особенной сжатости, загнанности, поставленности на край. Если забраться на курган, покрывающий руины, можно добраться до скругленных серых гладких стен. (Хотя совсем ничего не говорит о том, что это стены. Руины совсем как скалы; старые, смытые дождем скалы.)

Так вот по красивому плавному краю скал растёт всякая каменная мелочь. Три-четыре вида мхов, но не мелких и сухих, положенных для таких мест, а влажных, ветвистых, изысканных лесных мхов (тут не лес). Лишайники разных цветов, очиток и другие мелкие растения. (Мне хочется, чтобы ещё были фиалки с блестящими сердцевидными листьями). Все они именно здесь, на узкой полосе перед отвесной пустотой, собрали свой особенный, никак не похожий на окружающее произрастание, слой цвета и взаимного удовольствия.

Вот и остров, думал я. Всё самое важное здесь, в сердце — это тонкая линия между морем и болотистой низиной внутри, вода против воды, между ними — запертая, очнувшаяся от этого природа. Дальше я думал: может только так и можно разбудить природу, чтобы посмотреть ей, наконец, в глаза, взять за руку? Сдавливая ещё и ещё? Под нашим человеческим нажимом она, в конце концов, увидит себя и нас?

Нет, это были совсем неверные мысли.

Г: что делает определённое существо растением?

Всё равно в истории о сердце нет ничего важнее ольхи.

Она растет кругом острова. Иногда она стоит далеко от воды, иногда прямо в волнах, день на день не приходится. Деревья не уходят просто так в песок. Ольха стоит на своих корнях, корни твёрдой рыжей сетью, они обнажены, они греются на солнце или вылавливают из волн смешную добычу.

Корни собираются в ствол. Он пахнет дымом и мокрой землёй, пускает на губы тонкие колкие искорки. Внутри него тёплая, верная и ждущая дрожь.

Ветви ольхи как клубок молний. Им хочется поскорее всего коснуться, каждой частички воздуха и тепла: но желание их течёт строго и терпеливо.

Сдавленность и густота: такое можно сказать о растущих тот же лозах, об осинах внутри острова. Им страшно волн, они сворачиваются внутрь себя.

Ольха ничего не боится: её здесь нет.

Легко, растерянно и почти случайно сердце забирает внутрь себя человеческое. Берёт целиком, вместе с глазами и кожей, мыслями и речью, холодом и слабостью.

(Как глупо думать, что нужно от чего-то отказываться или что-то менять)

Становится одним из огней в сердце, набрасывающимся на другие огни, испытывающим другие голоса, все сразу пронизанные холодной водой и вспышкой на крае волны.

Очень недолго может быть вместе с тёмным, невесомым, искрящимся, стремительно сгорающим, тающим сердцем. Зато всегда, снова и снова.

Что делает определённое существо деревом?

Оно оказалось около стены, и от этой стены отталкивается, не прикасаясь к ней и не видя её.

Спрашивают: откуда дерево знает, что здесь стена? Или знает что-то другое? Этот вопрос подошёл бы к тем, кто живет, содержась в теле. К дереву он не подходит.

Дерево отодвигается от стены, потому что оно стена. Дерево движется к свету, потому что оно свет, и наклоняется под ветром потому что оно ветер. Дерево это тень стены, тень света, тень ветра или воды. Или дерево значит огонь стены, огонь света, огонь тепла и упавших листьев.

Ольхи нет: её корни и ветви, её ствол, её шторм и волны, солнечный песок и воздух птиц. Нет ничего более важного и существующего, чем эта ольха: внутри неё.

Внутри неё просыпается взгляд, свежий и требовательный, он встречается с иными такими же. Они смотрят друг в друга, греют и ненавязчиво играют.

Раскрывшись на миг в сердце, видим нас и надвигающиеся волны.

События

Шторм, сердце

Домашнее задание

Уважаемые читатели!