Мир огромен, а мы малы. Мир живёт тысячи лет, а мы только появились на свет. Прежде чем мы открыли глаза и посмотрели вокруг — шелестели они.

Мы только появились на свет. Мы не понимаем, где мы оказались. Роза, акация, уколите нас своим шипом! Чтобы мы хоть что-то почувствовали. Крапива, обожги наши ладони! Может быть, мы что-то поймём.

Мы открыли глаза и обнаружили себя. Мы встали на ноги. Мы вертим головой. Мы — форма жизни, мы точка времени. Мы вдыхаем заботливо и равнодушно оставленный ими кислород. Мы плывём, они — разрастаются. Для нас есть время, для них — пространство. Они — вестники соседнего мира, запечатанные в янтаре.

Илл. 1

Мы начинаем всматриваться и различать. Это мы, а это уже не мы. Мы различаем части мира. Мы узнаём объекты. Мы даём дефиниции. Объекты спорят. Объекты дополняют друг друга. Объекты обсуждают объекты. Объекты — это не растения. Мы входим в лес.

Мы хотим пробиться через их молчаливое бытие. Мы хотим понять. Мы начинаем говорить. Мы задаём вопросы, но наш язык крошится на части и осыпается. Мы говорим:

— Дорогие Растения! Мы здесь. Мы очень вам рады. Мы хотим вас узнать. Мы хотим понять вас и прикоснуться к вашему бытию. Растения, вы слышите нас?

Растения отвечают:

— 

Мы просыпаемся. Мы открываем глаза и обнаруживаем себя. Мы идём в ванную и чистим зубы. Мы смотрим и видим рябь. Мы видим: линии, палки, точки, пятна. Объекты сломались. Контуры разомкнулись и цвета поплыли, как облака. На этом месте когда-то было то, что мы называли лицом, что такое — лицом? Мы видим: карий кружок. Мы видим: грозовая тучка. Мы видим: прожилки и туманности. Куда нам смотреть сначала? Куда потом? Что такое сначала и что такое потом? Силы оставили нас. Наша архитектура обрушивается вниз. Нас тянет к земле. Роза, акация, уколите нас отравленным веретеном, подкрепите нас яблоками: мы изнемогаем от всего.

Илл. 2

Сто, двести, тысячу лет назад выходила девица зегзицею незнаемой, плакала, пела, щебетала, клонилась к озеру яблонькой; шелестела. Мы выходим к озеру и видим рябь. Растения, помогите нам. Мы растеряны. Мы крошимся на части и осыпаемся. Мы входим в лес. В молчании стоим мы посреди леса, и растения созерцают нас. Части того, что мы не умеем высказать, принимают форму рябины, ивы, яблони, акации, розы.

Мы говорим:

— 

Растения отвечают:

— 

Мы просыпаемся.

Сегодня мы вернулись к себе. Мы проснулись в своей постели. Клён шумит за нашим окном. Мы лежим и шевелим пальцами руки, и смотрим на то, как она нам послушна. Внутри нас стучит сердце и шумит кровь. Мы слышим вдох, потом слышим выдох. Мы очень довольны. Как же мы не понимали раньше, что мы — это и есть мир, он огромен, а мы малы, но мы внутри мира. Но мир — это не только мы. Есть объекты и формы жизни; есть кузнечик и косиножка, есть жух и птица-ножовка, есть собака и крапива, есть акация и роза.

Илл. 3

Мы малая форма жизни и малая часть мира. Мы твёрдо стоим на земле обеими ногами и не проваливаемся под неё. Мы присматриваемся к другим формам жизни. Кто они? или что они? как и чем они живут? что делают? о чём шелестят? Может ли наш глаз уловить их настоящие очертания? В силах ли наша речь побудить их дать нам ответ, и сможем ли мы его услышать?

Мы — Растительный Вестник.

Мы входим в лес и замираем. Мы говорим:

— Здравствуйте, дорогие Растения! Здравствуйте, дорогая Акация! Здравствуйте, дорогая Роза!

И замолкаем, потому что так много уже сказано о нас; теперь пусть говорят они.

Однажды я сжег лес. В один из апрельских дней мы с компаньоном надумали отправиться в лодочный поход к истокам реки Конкорд, собираясь ночевать на берегу или в одной из ближайших таверн или ферм и добывать себе пропитание прямо из воды (в индейском духе) благодаря захваченному с собой рыболовному снаряжению. По дороге к реке мы приобрели у сапожника забытые нами спички. Хоть это и было самой ранней весной, дождей выпало немного, и вода в реке стояла низко, так что нам удалось наловить достаточно рыбы для ужина еще даже не миновав города; на берегу пруда Фейрхэвен мы собрались её приготовить. Земля была необычайно сухой, и наш костер, устроенный вдали от деревьев в солнечной ложбине меж холмов к востоку от пруда, внезапно перекинулся на прошлогодний сухостой вокруг полого пня, в котором мы его разожгли. Сначала мы бросились тушить огонь голыми руками, затем взятым из лодки веслом, но всего лишь через несколько минут любые наши усилия стали напрасны; начавшийся на склоне холма пожар стремительно распространялся вверх по высокой, сухой, плотной траве и кустарникам.

«Ну, и где же он остановится?», спросил мой компаньон. На мой взгляд, пожар должен был бы упереться в ручей Уэлмидоу, но мог бы и перекинуться через него на городскую сторону. «Он направится к городу», ответил я. Пока мой компаньон возвращался лодкой по реке, я устремился через лес чтобы предупредить землевладельцев и поднять город. Пожар уже разошелся на сотню ярдов во все стороны и неостановимо рвался, яростно шумя, к лесу. Пламя прокладывало свой путь с неутолимым голодом, и мы чувствовали, что не имеем уже никакой власти над дьявольским порождением, которому дали жизнь. Мы уже разжигали множество костров в лесу, сжигая траву вокруг, но никогда не было ничего подобного тому, что происходило в этот раз.

Я бежал через лес к городу и видел дым над деревьями позади меня, свидетельствующий о разрастании пожара. Первый фермер, которого я встретил, выбежав из леса, не слезая с телеги спросил меня про дым. Я все рассказал. «Ну», ответил он, «не моя забота», и двинулся дальше. Вторым оказался землевладелец, и вместе с ним мы бросились назад к лесу. Я отбегал уже две мили к тому моменту. Когда мы приблизились к пламени, то встретили лесоруба с заготовок, малоотважного мужчину, бросившегося наутек от огня вместе со своим топором. Фермер отправился назад за подмогой. Я же, изможденный бегом, остался. Что я мог в одиночку сделать с полумилей огня?

Я медленно пошел через лес к фейрхэвенскому утесу, забрался на самую высокую скалу и приготовился наблюдать за пожаром, который стремительно приближался ко мне, преодолев уже милю от того места, где мы разожгли костер. Стали слышны далекие тревожные удары колокола, и я понял, что весь город сейчас на пути к месту событий. До сих пор я чувствовал себя преступником, — ничего, кроме вины и сожаления. Но теперь я смог быстро справиться со своими переживаниями. Я сказал себе: «Кто эти люди, названные владельцами лесных угодий, и какое мне до них дело? Я сжег лес, но совершенно ненамеренно, и чем тогда мои действия отличаются от начинающего пожар удара молнии? Пламя просто поглощает свою добычу». (С того дня и до нынешнего произошедшее тревожило меня не больше, чем если бы случилось от удара молнии. Заурядность нашей рыбалки сильнее беспокоила меня и беспокоит до сих пор.) Обеспечив мир в своей душе, я стоял и смотрел на наступающее пламя. Это было величественное зрелище, предназначавшееся для меня одного. Огонь подобрался к подножию утеса и набросился на его склоны. Белки бежали перед ним в слепой спешке, и три голубки сгинули среди дыма. Сосны вспыхивали целиком, будто снизу доверху обсыпанные порохом.

Оказавшись почти окружен огнем, я отступил и присоединился к прибывающим из города силам. Через несколько часов мы смогли усмирить очаги пожара, окопав их мотыгами и лопатами и пустив обратную паль. Среди прочего я видел первого встреченного мною фермера, того, что безразлично отвернулся, сказав, что это не его дело, теперь отчаянно пытающегося спасти свою заготовленную древесину, свою заботу, на которую огонь в конце концов покусился и которую он поглотил.

Сгорело больше ста акров молодого леса. Когда позже я вернулся домой, с другими горожанами, я не мог не заметить, что толпа, столь охотно обвинявшая того, кто устроил поджег, совсем не сочувствовала владельцам лесных угодий, а скорее испытывала большое воодушевление и была благодарна представившейся возможности поупражняться; и лишь полдюжины так называемых землевладельцев выглядели опечаленно и угрюмо, но я знал, что лес для меня значимее и знакомее, чем для любого из них, и моё чувство утраты превосходит любую их печаль. Фермер, которого я первым привел к лесу, был вынужден спросить меня о кратчайшем пути назад, несмотря на то, что находился на собственной земле. Почему же тогда полдюжины владельцев и те несколько душ, что устроили пожар, должны печалиться о потере леса, когда весь остальной город так воодушевлен? Некоторые из лендлордов, впрочем, смогли достойно справиться со своей потерей, тогда как другие за моей спиной объявили меня «проклятым негодяем»; ну а пара ворчунов впоследствии годами из укромных углов кудахтали мне вслед, как старые надоедливые петухи, про «сожжённый лес». Никому из них мне нечего и незачем было сказать. Топка локомотива с тех пор сожгла почти столько же леса, если не больше, и в какой-то степени вытеснила воспоминания о том пожаре. Много времени спустя я удивлялся, почему спички и дерево могут соседствовать рядом, а мир при этом не пожираем пламенем; почему дома, согреваемые очагом, не сгорают тотчас же; как будто пламя не всегда так голодно, как в тот раз, когда я пробудил его. Это удивление моментально унесло и беспокойство о землевладельцах, и моё чувство вины, — если эта вина когда-либо и существовала, — и направило моё внимание на сам феномен, побудило выудить из него всё, что только можно. Если честно, я ощутил легкий стыд, когда понял, какими обыденными в момент пожара были мои переживания, ничем не отличавшиеся от тех, что захватили моих горожан.

Ночью я шел сквозь лес и смотрел, как он догорает, некоторые стволы продолжали полыхать во тьме среди черной пустоши; уже глубокой ночью я проложил путь к тому месту, где был разожжен огонь и обнаружил вполне прожаренную рыбу в сгоревшей траве.

Илья Долгов, Лесная газета, Дивногорье, 2014

Название проекта воронежcкого художника, соучредителя Воронежского центра современного искусства Ильи Долгова «Лесная газета» заимствовано из сравнительно недавнего российского прошлого — название книги писателя Виталия Бианки знакомо нескольким поколениям.

Поверхностное погружение в биографию советского автора позволяет понять его примерный политический бэкграунд — который довольно примечателен. Швейцарско-немецкое происхождение («сын личного дворянина»), наличие прадеда — оперного певца, увлеченность орнитологией вместе с остро выраженной пассивностью гражданской позиции в характере сказались на его отношениях с властью. После бытия эсером, мобилизации в армию Колчака, откуда он дезертировал и скрывался под чужой фамилией, от партии он, помимо работы по музейной части и возможности преподавания, получил подозрительный взгляд и постоянные попытки наказания по всей строгости закона. Но приближенные к самым верхним элитам коллеги по литературной деятельности (Пешковы) стабильно выручали из бед.

«Лесная газета на каждый год» (1928), которая многократно переиздавалась при жизни автора, в формате газетных вырезок — фельетонов, хроник, объявлений и телеграмм — составляет календарь природы, в котором хор интонационно различных голосов сообщает читателю наблюдения за явлениями животного мира с присвоением звериным сообществам человеческой социальности.

Спустя почти столетие после публикации этой книги появляется ее обновленная версия. Точнее, реконцептуализация книги Бианки как художественного проекта. Указывая его место в истории искусств, Долгов опирается на предположение о том, что подобное художественное исследование (выраженное в языке), является «вехой» в том плане, что оформляет в логическую и связную структуру отношения цивилизации («техночеловеческих сил») и круговорота природных (то есть эволюционных) явлений. Подобные действия, по версии художника, должны осуществляться с достаточной периодичностью — нужно обновлять анализ логики взаимодействия человеческого знания с явлениями окружающего мира. «Что такое природа?» — главный вопрос всего предприятия.

Ответ на него, как говорит «записка о методологии» (выпуск № 1, декабрь 2013), получить конкретный нельзя. На это не способна математика (то есть, пользуясь определением Бадью, наука), которую как процедуру мысли можно использовать, но только в качестве инструмента и с «большой осторожностью». На это способен отшельник, вернувшийся в Древнюю Грецию с томом «Логико-философского трактата». Помимо логики, среди его навыков есть методы сбора наблюдений, зарисовок, фотонабросков, заметок, фрагментов воображения и сюрреалисткие практики «бессвязного чтения источников». Использование которых в любом количестве совершенно безопасно, в отличие от тотального научного дискурса.

Наиболее соблазнительные разрезы, как правило, прямы и стремятся к горизонту // Фрагмент выпуска № 2 «Разрезы»

Таким образом субъект этого проекта — отдалившийся от социума, пассивный в своем политическом самоопределении персонаж, имеющий прекрасную осведомленность о главенствующем в историческом периоде режиме описания. Режим описания — это совокупность способов построения заключений о наблюдаемых явлениях — будь то бомбардировка или плеск воды. Квентин Мейясу, как и весь спекулятивный реализм, критикует этот режим как корреляционистский (связывающий мышление с бытием без возможности рассматривать их по отдельности), доставшийся нам по наследству от Канта. В этих рамках доминантного положения нет возможности пробиться к самой природе, став ее равноправной частью. Действуя по всем правилам режима описания, абстрактный выпускающий редактор «Лесной газеты» оказывается вписан в некую миссию, которую он страстно пытается выполнить.

Именно ввиду своеобразного договора с этим режимом субъект Долгова — только на первый взгляд непонятный и жаждущий открытия новых горизонтов мысли анти-ученый, который желает переписать язык представлений о мире с ноля. При ближайшем рассмотрении он — никто иной, как агент режима описания, проделывающий важную операцию по консервации этого режима. И появляться он должен с некоторой частотой в разных эпохах, чтобы дополнить глобальный архив представлений о природном / техногенном.

Фрагмент выпуска № 3 «Осколки»

Новая «Лесная газета» издается в довольно активно развивающемся на данный момент медиа-формате. Точнее, сразу в двух. С одной стороны, это распространенный в сегодняшней художественной среде феномен — изысканное дополнение к стэйтменту. С другой стороны, он похож на эксперименты с репрезентацией в интернете — бесконечное количество исследований всего, чего угодно, посредством мультимедийного коллажирования. Как и в случае Бианки, в ход идут самые разные из доступных техник мультимедийного оформления.

Концепт в «Лесной газете» выстраивается постепенно, формально и строго делезиански. С помощью слов, обозначающих в повседневности знакомые явления (некоторые из которых вовсе не природные), постепенно выстраивается сложная система, которая позволяет слегка сместить привычный взгляд на мир. Как и в работе Бианки, в этом проекте используются все доступные на данный момент способы информационного архивирования. Используются они посредством перебора медиумов: рассказы, написанные нарочито простым языком; составленные атласы, предоставляющие богатый иллюстративный материал; интервью с экспертами; вполне убедительные примеры работы утверждаемой терминологии; домашние задания, помогающие читателю натренировать понимание системы; схемы; перечисления событий на манер созерцательных практик; письма читателей и прочие вариации.

Схема действия ловушки пустоши. Желтым выделено человеческое существо // Фрагмент выпуска № 5 «Пустошь»

Концепт газеты, с одной стороны, пытается прорваться к чистым отношениям с природой — таким, в которых человеческий взгляд является ее частью на тех же правах, что и древесный корень. Но сама конструкция этого исследования как архива предполагает наличие того, кто его собирает, как и того, кто изобретает внутри него новые, небывалые (казалось бы) связи.

Задается (с легкой руки) целый аппарат, с помощью которого процессы, происходящие в мире, могут быть описаны несколькими ключевыми феноменами. Есть «заросли» — термин, который является основным во всем концепте, это «базовая материя природы» (см. выпуск № 1, декабрь 2013). Заросль — универсалия, которая находится под воздействием. «Сгусток» является событием исчезновения заросли (выпуск № 4, июль 2014), а «пустошь» — «заросль, освободившая место и потерпевшая поражение» (выпуск № 5, октябрь 2014). Кстати, именно пустошь позволяет «говорить с природой наравне», то есть должна, по идее, позволить перестать смотреть на мир глазами корреляциониста. Субъект оказывается сближен с пустошью через постоянное ускользание (см. «ловушка пустоши») — две отталкивающиеся сущности бесконечно пытаются сблизиться. Ни человек, ни природа никогда не встретятся, они созданы для того, чтобы, притягиваясь, расходиться в разные стороны.

Фрагмент выпуска № 6 «Дыбь»

В последнем номере появляется еще одно измерение концепта — это «дыбь» — «след другой природы» (выпуск № 6, январь 2015). Пользуясь, по выражению Делеза, галлюцинаторным аппаратом Лейбница, можно определить эту другость природы как подтверждение включенности актуального мира (в котором все события «совозможны») в мир возможного (где даже несовозможные события могут спокойно сосуществовать). В итоге складывается абсолютно стройная картина: в мире актуальном имеются места (пространства), заросли (факты в витгенштейнианском изводе) и дыби (некие призрачные тени возможного). Логика трактата описывает механику этой картины, которую можно приложить и умело использовать в действии — где угодно.

Этот принципиальный шаблон годен в качестве методологии научного исследования: вполне себе можно представить математическую Теорию зарослей. В смысле анализа социально-политических процессов все указанные в издании термины при желании тоже применимы. Разные режимы мысли допускают его использование. Сам по себе концепт «Лесной газеты» — это дыбь прогресса, один из возможных, освобожденных до предела, его путей.

Но при всей потусторонности этой возможной линии прогресса, концепт этот так или иначе остается в рамках имеющегося режима описания. Все замечания и схематичные построения здесь есть происшествия языка, все они работают, так или иначе, с языком, который в этом случае и остается последней, нерасщепляемой сущностью, от постоянства которой нет никакой возможности избавиться. Все процессы будут выглядеть все равно знакомо, просто на другом языке — потому как все они заимствованы из лингвистической повседневности напрямую. Повседневность эта раздроблена, рассеяна в огромном количестве потоков информации, язык искажается, смешивая текстуальное и визуальное, множится в одинаковых вариациях. Любая попытка остранения неизбежно оказывается на службе режима описания, не нарушая его основных заветов. Познание «другого» природы останется только в смутной возможности, являя собой мечтательный логико-философский романтизм, постоянную ностальгию о несбывшемся (и уже, будто бы, невозможном) повороте в культуре мысли. Романтизм, который за собой скрывает сложную задачу — поднять дыбь языка и выйти на его пустошь.